В голове этнической группы, названной «русскими», стоят великороссы, численностью в 953.750 душ обоего пола. Появление их на территории Дальнего Востока разновременное.
Сначала движение великороссов было направлено на Якутск (1632 г. - основание Якутского Острога), а оттуда уже, как по радиусам, они двигались к Ламскому (Охотскому) морю и далее на Камчатку, к Ледовитому океану и на юг в Амурскую область, которую после Нерчинском трактата «россияне» должны были оставить. Вторичная колонизация нынешней Амурской губернии началась с 1858 года после Айгунского договора с Китаем, а в следующем, 1859 году мы уже застаем русские поселения и в Уссурийском крае.
Первые засельщики - великороссы - шли в Восточную Сибирь за свой страх и риск, но затем в начале 80-х годов прошлого столетия русское правительство вмешивается в это стихийное движение и начинает направлять колонистов на пароходах Добровольного флота морем через Владивосток. Еще раньше, с целью закрепления границы по левому берегу и по правому - Уссури, были посажены переселенные из Забайкалья казаки. Когда же вновь приобретенные земли соединились со своей метрополией железной дорогой, явилась возможность вести колонизацию более успешно сухопутьем. В особенности массовое переселение крестьян-землеробов произошло в период с 1906 по 1910 годы.
Местами выходов великороссов были, по преимуществу, северные области Европейской России. Говоры русского старожильческого населения Сибири относятся, в основной своей массе, к северо-воликорусской диалектической группе, и только небольшая часть старинного русского населения Сибири говорит по южно-русски, например, сибирские старообрядцы (семейские) за Байкалом (с примесью особенностей юго-западно-русских, малорусских и польских).
В настоящее время мы застаем великороссов, расселившихся более или менее плотной массой по южной приграничной полосе Забайкалья, по всему левому берегу (особенно в низовьях pp. Бурей и Зеи), по обе стороны нижнего от гор. Хабаровска до устья, затем по нижнему течению правых притоков Уссури, в Ханкайском и Сучанском районах и в бассейнах мелких рек (к востоку от хребта Сихотэ-Алиня), несущих свои воды непосредственно в море. Чем дальше от на север, тем, несмотря на большую давность владычества великороссов, их там становится все меньше и меньше.
В северной части Забайкалья, в Амурской губернии, в частях, прилегающих к Якутской Автономной республике, и в особенности в обширном Охотско-Камчатском и Анадырском крае, вследствие своей малочисленности и подавляющего количества туземцев, они смешались с последними и утратили свои самобытные черты. Потомки их превратились в метисов, о которых речь будет ниже.
В Камчатской губернии, обнимающей все земли как Охотского, так и Чукотско-Анадырского края, русские живут одиночными семьями кое-где по берегам морей и по pp. Охоте, Гижиге, Большой, Камчатке и Анадырю. В этих местах главными центрами местообитания великороссов будут административные пункты: Охотск, Гижига, Большерецк и Петропавловск, Усть-Камчатск и селение Мариинское при устье реки Анадыря.
То великороссы, которые осели в земледельческих районах, продолжали свои родные занятия, но те, которые попали в северные районы, где земледелие было совершенно невозможно или где на него затрачивалось столько труда, что оно не окупалось полученными результатами, утратили свои земледельческие традиции и занялись, как туземцы, охотой и рыболовством.
Отказавшись от телеги, за отсутствием путей сообщения, великоросс отказался от лошади и перешел на собачье хозяйство. Достойно удивлении, что, попав в страну, где было в полном расцвете оленеводство, великороссы (оленеводы их буквально окружали) так никогда и не занялись этим делом. И все же, несмотря на варварское к себе отношение, суровый климат, глубокоснежные зимы, лошадь медленно, но верно вытесняет собаку. Но есть предел, через который лошадь никогда не перешагнет и за которым вечно будут царить олень или собака.
За полярным кругом великоросс усвоил уклад жизни и привычки гиперборейца.
Если мы взглянем на территорию Дальнего Востока несколько со стороны, так, чтобы всю ее иметь перед глазами, то увидим, что в южных частях Восточной Сибири великороссы занимаются земледелием, а на севере, смешавшись с туземцами, они забыли все свои ремесла: плотничье, столярное, кузнечное, слесарное, бондарное и т. д.
Что касается скотоводства, то у великороссов Забайкалья, в бытность их на родине, она находилась на более высокой ступени. Придя же на вольные пастбища Восточной Сибири, они спустились до уровня бурят, и потому скотоводство их сделалось таким же примитивным, как и у соседей-туземцев. Но вместе с тем великороссы тут же рядом создали совершенно новую форму хозяйства - мараловодство - дающую им значительные барыши.
По характеру своему великоросс - человек достаточно подвижный и в то же время оседлый, энергичный и порывистый: у него периоды равнодушия и апатии часто сменяются весьма напряженной деятельностью; переход от мысли к делу чрезвычайно быстр.
На Дальнее Востоке нельзя брать великоросса изолированно: его нужно рассматривать, сравнивая с желтыми соседями, в особенности с китайцами. Там, где нужно произвести спешную работу в короткий срок, великоросс является незаменимым работником, но при условии, чтобы эта работа не имела затяжного характера и не была однообразна и монотонна; но где работа длительная и методично-однообразная, там приходится отдавать предпочтение китайцу. Когда тот и другой работают рядом, великоросс сначала быстро обгоняет китайца, затем начинает отставать. Первый ищет большого заработка, второй не ставит на первом месте расценки труда, - для него важно только, чтобы источник заработков был возможно продолжительным или даже неиссякаемым.
Такие свойства характера великороссов объясняют нам их всестороннюю деятельность и в связи с этим приспособляемость к окружающей обстановке. Мы видим великороссов на золотоносных приисках, на различного рода земляных работах, на постройках железных дорог; они рубят и возят лес, занимаются охотой, разными отхожими промыслами. Великороссы часто меняют работу, переходят с одного места на другое, и в то же время мы застаем их на таких, казалось бы, сугубо оседлых занятиях, как садоводство и пчеловодство.
Большинство из них, прибыв сюда из лесистых северных губерний, стали не край приспособлять к себе, а сами старались приспособиться к новым условиям жизни. В этом отношении лучше всего сумели устроиться староверы в Уссурийском крае. Они занимаются земледелием (но не считают его главным своим занятием), затем поисками ценных руд, охотой и соболеванием, разводят пятнистых оленей, ищут жень-шень, ловят и солят рыбу, собирают ягоды и орехи, сушат грибы и т. д. На тайгу они смотрят, как на источник дохода, а не как на источник страданий и огорчений.
Где бы великоросс ни поселился, он строит дом из леса, который к месту своего жительства доставляет иногда издалека. Волжане, наоборот, избегают леса, селятся на более открытых местах и всю свою энергию направляют в область земледельческой культуры. У последних наблюдается удивительная консервативность. Живя рядим с китайцами, у которых бытует высшая форма земледелия, они упорно не хотят расстаться с теми приемами, которые принесли их отцы и деды, и ведут земледелие по-старому, как в России.
Все эти свойства великоросса - консервативность и в то же время приспособляемость, завоевательные стремления и умение подойти к туземцу, - делают из него замечательного колонизатора, особенно, когда эта энергия направлена в более южные широты, где способности человека находятся под меньшим давлением природы, чем им севере. Здесь уместным будет отметить, что земледельческие традиции лучше всего сохранились у сектантов (молокан и старообрядцев-беспоповцев). Люди эти шли на Дальний Восток по собственной инициативе, преследуемые за религиозные убеждения. На новые места они смотрели как на вторую родину и обосновывались прочно, как настоящие колонисты. Природные земледельцы - они не стремились проникать далеко на север, сторонились туземцев и потому наиболее сохранили чистый тип русских людей со всеми присущими им свойствами. Сектанты почти не дали метисов.
Из статьи Константина Леонтьева "Грамотность и народность".
Много мы читали и слышали о безграмотности русского народа и о том, что Россия есть страна, где "варварство вооружено всеми средствами цивилизации". Когда это пишут и говорят англичане, французы и немцы, мы остаемся равнодушными или радуемся тому внутреннему ужасу за дальнее будущее Запада, который слышится под этими затверженными без смысла строками.
К несчастию, подобное неосмысленное понятие о России и русских существует и у тех народов, которых связывают с нами племенная близость, или вера и политическая история. Случай заставил меня довольно долго прожить на Дунае. Жизнь на берегах Дуная очень поучительна. Не говоря уже о близости таких крупных национальных и политических единиц, как Австрия, Россия, Турция, Сербия, Молдавия и Валахия, -- посещение одной такой области, как Добруджа, не может пройти бесследно для внимательного человека.
В этой турецкой провинции живут под одним и тем же управлением, на одной и той же почве, под одним и тем же небом: турки, татары, черкесы, молдаване, болгары, греки, цыгане, евреи, немецкие колонисты и русские нескольких родов: православные малороссы (удалившиеся сюда отчасти из Сечи Запорожской, отчасти позднее во времена крепостного права), великороссы-старообрядцы (липоване), великороссы-молоканы и православные великороссы. Если прибавить сюда и берега Молдавии, которые так близки -- Измаил, Галац, Вилково и т. д., то этнографическая картина станет еще богаче, и в молдавских городах, сверх вышеисчисленных русских иноверцев найдем еще и скопцов в большом количестве. Между извозчиками, например, которые в фаэтонах возят по Галацу, очень много скопцов. То же самое, как слышно, было до последнего времени в Яссах и Бухаресте.
Систематическое, сравнительное изучение быта племен, населяющих берега нижнего Дуная, могло бы дать, я уверен, замечательные результаты. Обстоятельства не позволили мне этого сделать, но я уже доволен и тем, что сама жизнь дала мне без внимательного и правильного исследования. Я дорожу особенно двумя добытыми результатами: живым наглядным знакомством с русским простолюдином, перенесенным на чужую почву, и еще знакомством со взглядами наших политических друзей на нас и на наш народ.
В Добрудже недавно умерли двое стариков -- один сельский болгарин; другой -- тульчинский рыбак старообрядец. Оба были в высшей степени замечательны как представители: один -- узкой болгарской, другой -- широкой великорусской натуры. К несчастью, я забыл их имена; но если бы кто-нибудь усомнился в истине моих слов, то я мог бы сейчас же навести справки и представить самые имена этих своеобразных славян. Оба были для простолюдинов очень богаты. Болгарину было под 80 или даже под 90 лет. Он безвыездно жил в своем селении. Работал сам без устали; при нем жила огромная семья его. У него было несколько сыновей: все женаты, конечно, с детьми и внуками; старшие из сыновей сами уже были седые старики; но и эти седые старики повиновались отцу, как дети. Ни одного пиастра, заработанного ими, не смели они скрыть от своего патриарха или израсходовать без спроса. Денег было в семье много; большая часть зарывалась в землю, чтобы не добрались до них турецкие чиновники. Несмотря на всю зажиточность свою, огромная семья эта по будням питалась только луком и черным хлебом, а баранину ела по праздникам.
Старообрядец наш жил иначе; он был бездетен, но у него был семейный брат. Брат этот постоянно жаловался, что старик дарит и помогает ему мало; но старообрядец предпочитал товарищей родне.
У него была большая рыбачья артель. К зиме рыбная ловля кончалась и огромные заработки свои старый великоросс распределял по-своему. Рассчитывал рыбаков, отпускал тех, кто не хотел с ним остаться; давал что-нибудь брату; закупал провизию, водки и вина на целую артель и содержал всю молодежь, которая оставалась при нем на всю зиму без обязательной работы. С товарищами этими здоровый старик кутил и веселился до весны, проживал все деньги и снова весной принимался с ними за труд. Так провел он всю свою долгую жизнь, возражая на жалобы брата, что "он любит своих ребят"! Часто видали старого рыбака в хохлацком квартале Тульчи; он садился посреди улицы на земле, обставлял себя вином и лакомствами и восклицал:
-- Хохлушки! идите веселить меня!
Молодые малороссиянки, которые хотя и строже нравами своих северных соотечественниц, но пошутить и повеселиться любят, сбегались к седому "коммунисту", пели и плясали около него, и целовали щеки, которые он им подставлял.
Все это, заметим кстати (и весьма кстати!), не мешало ему быть строгим исполнителем своего церковного устава.
Любопытно также прибавить, что про рыбака старообрядца мне с восторгом рассказывал старый польский шляхтич, эмигрант 36-го года; а про скупого хлебопашца болгарина с уважением говорил грек-купец.
И греки, и болгары по духу домашней жизни своей одинаково буржуа, одинаково расположены к тому, что сами же немцы обозвали филистерством.
Тогда как размашистые рыцарские вкусы польского шляхтича ближе подходят к казачьей ширине великоросса.
Я не хочу этим унизить болгар и через меру возвысить великороссов. Я скажу только, что болгары, даже "коренные" -- сельские по духу своему, менее своеобразны, чем простые великороссы. Они более последних похожи на всяких других солидных селян.
Серьезные и скромные качества, отличающие болгарский народ, могут доставить ему прекрасную в своем роде роль в славянском мире, столь разнообразном и богатом формами.
Но "творческий" гений (особенно в наше столь неблагоприятное для творчества время) может сойти на главу только такого народа, который и разнохарактерен в самых недрах своих и во всецелости наиболее на других не похож. Таков именно наш великорусский великий и чудный океан!
Быть может, мне бы возразил кто-нибудь, что русские (и особенно настоящие москали) именно вследствие того, что они разгульны и слишком расположены быть "питерщиками", мало расположены к капитализации, а капитализация нужна.
На это я приведу два примера: один из Малороссии, другой из великорусской среды:
В "Биржевых Ведомостях" рассказывают следующее происшествие, бывшее недавно в Полтаве. В тамошнее казначейство явились одетые по-простонародному крестьяне -- муж и жена У обоих полы отдулись от какой-то ноши. Муж обратился к чиновнику с вопросом: можно ли ему обменять кредитные билеты старого образца на новые?
-- А сколько их у тебя? -- спрашивает чиновник.
-- Як вам сказать?., право, я и сам не знаю. Чиновник улыбнулся.
-- Три, пять, десять рублей? -- спрашивает он.
-- Да нет, больше. Мы с женою целый день считали да не сосчитали...
При этом из-под полы оба показали кипы ассигнаций. Естественно явилось подозрение относительно приобретения владельцами такой суммы. Их задержали и сочли деньги: оказалось 86 тысяч.
-- Откуда у вас деньги?
-- Прадед складывал, складывал дед и мы складывали, -- было ответом.
По произведенному дознанию, подозрения на них не оправдались и крестьянину обменяли деньги. Тогда они вновь являются в казначейство.
-- А золото меняете, добродию?
-- Меняем. Сколько его у вас?
-- Коробочки две...
Живут эти крестьяне в простой хате и неграмотны".
Но скажут мне: "это очень не хорошо"; надо, чтобы деньги не лежали, как у этого хохла или у старого болгарского патриарха, надо, чтобы они шли в оборот. Когда бы эти люди были грамотны, они поняли бы свою ошибку.
Но в ответ на эти слова я возьму в руки новый факт и стукну им тех бедных русских, которые не в силах мне сочувствовать.
В Тульче живет и теперь один старообрядец Филипп Наумов. Он грамоты не знает; умеет писать только цифры для своих счетов. Он не только сам не курит и не пьет чая и носит рубашку навыпуск, но до того тверд в своем уставе, что, бывая часто в трактирах и кофейнях для угощения людей разных вер и наций, заключающих с ним торговые сделки, он, угощая их, не прикасается сам ни к чему. Даже вина и водки, которые старообрядством не преследуются, он никогда не пьет. Он не любит никого приглашать к себе, ибо, пригласив, надо угощать, а угостив, надо разбить, выбросить или продать посуду, оскверненную иноверцами (хотя бы и православными). Он имеет несколько сот тысяч пиастров капитала в постоянном обороте, несколько домов; из них один большой на берегу Дуная отдается постоянно внаём людям со средствами: консулам, агентам торговых компаний и т. п. Сам он с семьей своей, с красавицей женой и красавицей дочерью и сыном, живет в небольшом домике с воротами русского фасона и украсил премило и преоригинально белые стены этого дома широкой синей с коричневым шахматной полосой на половине высоты. /
Он очень честен и, несмотря на суровость своего религиозного удаления от иноверцев, слывет добрым человеком. По многим сделкам своим он расписок не дает; постояльцы, когда платят ему за дом, не требуют с него расписки в получении -- ему верят и так. Сверх всего этого, он один из первых в Тульче (где столько предприимчивых разноплеменных людей) задумал выписать из Англии паровую машину для большой мукомольной мельницы и, вероятно, богатство его после этого утроится, если дело это кончится успешно.
Один весьма ученый, образованный и во всех отношениях достойный далмат, чиновник австрийской службы, с которым я был знаком, всегда с изумлением и удовольствием смотрел на Ф. Наумова.
-- Мне нравится в этом человеке то (говорил мне австриец), что он при всем богатстве своем ничуть не желает стать буржуа; но остается казаком или крестьянином. Вот и эта черта великорусская.
Болгарин или грек, как завел бакалейную или галантерейную лавочку и выучился грамоте, так сейчас и снял восточную одежду (всегда или величавую, или изящную), купил у жида на углу неуклюжий сюртук и панталоны такого фасона, какого никогда и не носили в Европе, и в дешевом галстухе (а то и без галстуха) с грязными ногтями пошел себе делать с тяжкой супругой своей визиты Ю l"europИenne, европейские визиты, в которых блеск разговора состоит в следующем: "Как ваше здоровье? -- Очень хорошо! -- А ваше как здоровье? -- Очень хорошо! -- А ваше? -- Благодарю вас. -- Что вы поделываете? -- Кланяюсь вам. -- А вы что поделываете? -- Кланяюсь вам. -- А супруга ваша, что делает? -- Кланяется вам".
В. Ключевский
Рядом с влиянием природы страны на народное хозяйство Великороссии замечаем следы ее могущественного действия на племенной характер великоросса. Великороссия XIII-XVвв. со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, непредвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надобно было найтись, с которыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба, по его выражению, ходить, оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нем изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе сневзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого. Притом по самому свойству края каждый угол его, каждая местность задавала поселенцу трудную хозяйственную загадку: где бы здесь ни основался поселенец, ему прежде всего нужно было изучить свое место, все его условия, чтобы высмотреть угодье, разработка которого могла бы быть наиболее прибыльна. Отсюда эта удивительная наблюдательность, какая открывается в народных великорусских приметах. […]
Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось.
В одном уверен великоросс - что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии.
С другой стороны, свойствами края определился порядок расселения великороссов. Жизнь удаленными друг от друга, уединенными деревнями при недостатке общения, естественно, не могла приучить великоросса действовать большими союзами, дружными массами. Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. То была молчаливая черная работа над внешней природой, над лесом или диким полем, а не над собой и обществом, не над своими чувствами и отношениями к людям. Потому великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях, лучше в начале дела, когда еще не уверен в себе и в успехе, и хуже в конце, когда уже добьется некоторого успеха и привлечет внимание: неуверенность в себе возбуждает его силы, а успех роняет их. Ему легче одолеть препятствие, опасность, неудачу, чем с тактом и достоинством выдержать успех; легче сделать великое, чем освоиться с мыслью о своем величии. Он принадлежит к тому типу умных людей, которые глупеют от признания своего ума. Словом, великоросс лучше великорусского общества.
Должно быть, каждому народу от природы положено воспринимать из окружающего мира, как и из переживаемых судеб, и претворять в свой характер не всякие, а только известные впечатления, и отсюда происходит разнообразие национальных складов или типов, подобно тому как неодинаковая световая восприимчивость производит разнообразие цветов. Сообразно с этим и народ смотрит на окружающее и переживаемое под известным углом, отражает то и другое в своем сознании с известным преломлением. Природа страны, наверное, не без участия в степени и направлении этого преломления. Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед. В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с непредвиденными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше замечать следствия, чем ставить цели, воспитал в себе уменье подводить итоги на счет искусства составлять сметы. Это умение и есть то, что мы называем «задним умом». Поговорка «русский человек задним умом крепок» вполне принадлежит великороссу. Но задний ум не то же, что «задняя мысль». Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь «лбом стены не прошибешь», и «только вороны прямо летают», - говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. Апопробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу.
Ключевский об особых природных условиях северной Руси, отличных от тех, что на юге страны, и как они сказались на характере русского человека:
Великороссия, писал он, «со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячу мелких опасностей, непредвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надобно было найтись, с которыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба , по его выражению, ходить оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нем изворотливость... привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого... Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке... Ведь лбом стены не прошибешь , и только вороны прямо летают , говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великороссов так, что приучали его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует как ходит. Кажется, что можно придумать кривей и извилистей великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу...» «Главная масса русского народа, - указывает Ключевский в другом месте, - отступив перед непосильными внешними опасностями с днепровского юго-запада к Оке и верхней Волге, там собрала свои разбитые силы, окрепла в лесах центральной России, спасла свою народность...».
Отрывок из доклада Абд-ру-шина «Стремитесь к убеждённости!»
«Пусть падёт всё закостенелое по отношению к вашим ближним, вместо этого станьте живыми и подвижными! Уступите на время там, где кажется, что что-то не выходит, однако при этом никогда не выпускайте из рук поводья! В конце концов, приноровившись, вы приведёте сопротивляющееся туда, где оно должно находиться. Хороший наездник никогда не будет жестоко понукать коня, чтобы настоять на своём, если понимает, как обходиться с животными. Он только должен прежде научиться понимать животных, если хочет управлять ими! Его закостенелость повлекла бы за собой лишь упрямство или то послушание, которое во всякий момент может снова прекратиться. При этом он сидит как на пороховой бочке, вместо того чтобы конь нёс его с любовью и заботой!
В действительности непреклонна та воля, которая ведёт к цели , даже если она должна изменить свой путь, но не та, которая позволяет своей цели разбиться о собственную закостенелость. Закостенелость всегда ложна, потому что неестественна и не находится в согласии с Первозданными Законами Творения, которые требуют подвижности. Любая закостенелая зацепка – это беспомощность, которая не распознаёт других торных дорог, а посему препятствует и стремлению вперёд его ближних!»
"В одном уверен великоросс - что надобно дорожить ясным летним рабочим днём, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет ещё укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму.Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро , а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс ; но и нигде в Европе, кажется, не найдём такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии .
С другой стороны, свойствами края определился порядок расселения великороссов. Жизнь удалёнными друг от друга, уединёнными деревнями при недостатке общения, естественно, не могла приучать великоросса действовать большими союзами, дружными массами . Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. То была молчаливая чёрная работа над внешней природой, над лесом или диким полем, а не над собой и обществом, не над своими чувствами и отношениями к людям. Потому великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях, лучше в начале дела, когда ещё не уверен в себе и в успехе, и хуже в конце, когда уже добьётся некоторого успеха и привлечёт внимание: неуверенность в себе возбуждает его силы, а успех роняет их . Ему легче одолеть препятствие, опасность, неудачу, чем с. тактом и достоинством выдержать успех; легче сделать великое, чем освоиться с мыслью о своём величии....
В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с непредвиденными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше замечать следствия, чем ставить цели, воспитал в себе умение подводить итоги насчёт искусства составлять сметы. Это умение и есть то, что мы называем задним умом. Поговорка русский человек задним умом крепок вполне принадлежит великороссу. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идёт, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского просёлка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу. Так сказалось действие природы Великороссии на хозяйственном быте и племенном характере великоросса....
В старой Киевской Руси главная пружина народного хозяйства, внешняя торговля, создала многочисленные города, служившие крупными или мелкими центрами торговли. В верхневолжской Руси, слишком удалённой от приморских рынков, внешняя торговля не могла стать главной движущей силой народного хозяйства. Вот почему здесь видим в XV - XVI вв. сравнительно незначительное количество городов, да и в тех значительная часть населения занималась хлебопашеством. Сельские поселения получили здесь решительный перевес над городами. Притом и эти поселения резко отличались своим характером от сёл южной Руси. В последней постоянные внешние опасности и недостаток воды в открытой степи заставляли население размещаться крупными массами, скучиваться в огромные, тысячные сёла, которые до сих пор составляют отличительную черту южной Руси. Напротив, на севере поселенец посреди лесов и болот с трудом отыскивал сухое место, на котором можно было бы с некоторою безопасностью и удобством поставить ногу, выстроить избу. Такие сухие места, открытые пригорки, являлись редкими островками среди моря лесов и болот. На таком островке можно было поставить один, два, много три крестьянских двора. Вот почему деревня в один или два крестьянских двора является господствующей формой расселения в северной России чуть не до конца XVII в.....
Великороссия XIII - XV вв. со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, непредвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надобно было найтись, с которыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба, по его выражению, ходить, оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нём изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого . Притом по самому свойству края каждый угол его, каждая местность задавали поселенцу трудную хозяйственную загадку: где бы здесь ни основался поселенец, ему прежде всего нужно было изучить своё место, все его условия, чтобы высмотреть угодье, разработка которого могла бы быть наиболее прибыльна. Отсюда эта удивительная наблюдательность, какая открывается в народных великорусских приметах".
Loading...